Haidegger

От Хайдеггера к Стругатским и Хаксли (эволюция мысли)

«…утопия родилась очень давно, а умерла в ХХ веке. Что же касается романа-предостережения, то родился он на грани ХIХ – ХХ веков и умрет не скоро, ибо литература вкусила от сладкой горечи и познала болезненное наслаждение мрачных пророчеств…» Аркадий и Борис Стругатские «Куда ж нам плыть?»

Какую бы проблему я не взял для анализа, она неизбежно идёт всегда в связке, как нейрон, истыканный аксонами и дендритами ассоциаций. К тому же, что естественно, человеческий язык, лексика, пытается безграничное вместить в ячейки таксономии - задача, обреченная на провал. Тем не менее, написание работы подразумевает четкое прослеживание проблемы в контексте культуры, и я постараюсь следовать этой предпосылке.

Моя задача – наметить связующую нить, один кончик которой завязан на концепции ситуаций подлинности и неподлинности Мартина Хайдеггера, а другой на возникновении «бума антиутопий». Однако, я не ограничиваю предпосылки последнего явления исключительно зарождением экзистенциализма, скорее, я постараюсь проследить эволюцию влияния кризиса рубежа веков на последующую литературную культуру 20 века на примере антиутопий, в частности на территории отечества через братьев Стругатских, а за рубежом – Олдоса Хакси.

Кризис, намеченный на рубеже 19-20 веков и получивший развитие за этим рубежом - явление, существование которого уже не предают сомнению. Во главе революции мысли ставят обычно Фрейда, Ницше (etc.). В том числе, нельзя не упомянуть Мартина Хайдеггера, признанного создателем одной из самых противоречивых ветвей философии - экзистенциализма. Хайдеггер пытался заострить внимание современных ему мыслителей на проблеме, по его мнению несправедливо обделённой вниманием, - проблеме бытия, проблеме существования, иначе говоря - экзистенции. 

И действительно, что когда-либо могло интересовать человека больше, чем его существование, причины и смысл своего бытия?

Хайдеггер здесь не останавливается и продолжает продвигаться вглубь - а почему человек вообще задается этим вопросом? И здесь мы переходим на территорию зарождения экзистенциализма. 

«…начиная свое исследование проблемы бытия, Хайдеггер считает, что таким началом является фактическая повседневная жизнь человека, а сами люди и есть неповторимые проявления бытия.»

Человек, единственное существо, обладающее мало того, что самосознанием, но ещё и смертосознанием, даже самосмертосознанием, и именно это позволяет ему жить в постоянной реализации "проекта себя" (знакомый по Ницше термин). 

«Хайдеггер считает, что осознание конечности бытия человеком очень важно для его жизни, понимания ее смысла, и осознание феномена смерти позволяет человеку перейти от неподлинного существования к подлинному.»

Для пояснения приведу классификацию бытия по Хайдеггеру. Бытие бывает трёх типов, по нашему восприятию времени - бытия-в-мире, бытия-при-внутримировом-существовании и забегании-вперёд. Человек способен совмещать в себе все три характеристики восприятия, и только от его индивидуальной расстановки приоритетов зависит подлинное или неподлинное его бытие. 

Подлинное бытие характеризуется как раз этим самым забеганием человека вперёд, к осознанию смертности, когда же неподлинное бытие подразумевает восприятие через вещность, жизнь настоящными радостями и печалями, либо вещными событиями в ближайшей перспективе,  не дотягивающейся до смерти.

«…неподлинное существование, где в качестве сущего выступают вещи, природа, материальное производство, социальные связи. Эта среда противостоит человеку, и он, забывая о своей сущностной определенности, живет как «живая вещь».

Немного отходя от Хайдеггера, можно попытаться свести все векторы развития личности к этим двум. В этом почти весь дуальный конфликт духовности и меркантилизма, развиваемый от века к веку в философской и художественной литературе. 

Вернёмся к обозначенной нами в начале кризисной эпохи. Именно здесь конфликт достигает а своём развитии кульминации, без упоминании этой проблемы не проходит ни одно из многочисленных философских романов от Гессе (вспомним Степного волка, олицетворение борьбы интеллигента и мещанина) до Милана Кундера (один из основных конфликтов его «Невыносимой легкости бытия» противостояние свободного человека и «китча» - массовой культуры). Однако если мы поднимаем тему подлинного и неподлинного бытия и пытаемся сшить это с (нон)конформизмом, то ярчайшим примером здесь является «бум» антиутопий, написанных с 20-е по 60-е годы XXв. Почему?

Антиутопия, как литературный жанр, в силу своей масштабности, неизбежно заостряет внимание читателя скорее на болезнях общества, чем индивидуальных переживаниях. А какие социальные проблемы могли волновать писателей середины XX века? Конечно проблемы их культурно-исторического контекста: стра́ны с тоталитарным режимом, стремление общества к унификации, культурное разложение до гедонизма и т.д..

 Естественно, что содержание, форма – всё это у разных авторов может отличаться, однако одно остается неизменным - общий, неутешительный прогноз, алармизм всему человечеству.

И здесь, что касается романа-предупреждения, которое хоть авторы и выносят в отдельную категорию, не называя антиутопией, все же может считаться её частным. Речь идет об уже обозначенной повести братьев Стругатских – «Хищные вещи века». В этой повести, со свойственными Стругатским ненавязчивостью и юмором, выстраивается картина счастливого, сытого курортного городка, куда с расследованием пребывает главный герой. На первый взгляд повесть кажется рядовым детективом, но стоит присмотреться к деталям повнимательней, как обычный курортный город становится не «раем», по выражения Амада, сопровождающего главного героя, «…вам придется пройти двенадцать кругов рая…», а чем-то явно более зловещим. С первых страниц нас встречают повторяющиеся, как мантра, слова: «…у нас тут весело и ни о чем не надо думать». Амад повторяет эти слова три раза за свой короткий (у меня в редакции 12 страниц) выход на страницы. И не с проста – это мотив всей повести, прослеживаемый еще в эпиграфе к первой главе, где Стругатские цитируют «Маленького принца» Экзюпери: « Есть лишь одна проблема – одна-единственная в мире – вернуть людям духовное содержание, духовные заботы...». И это то, о чем повесть, в чем боль Стругатских, наблюдающих разрушительную силы советского «изобилия». И так появляется «слег», как наркотик «своего времени»:

«Это именно то, что должно было быть. Здесь. Сейчас. Каждому времени свое. Маковые зерна и конопля, царство сладостных смутных теней и покоя для нищих, для заморенных, для забитых… А здесь никому не нужен покой, здесь ведь никто не умирает от голода, здесь просто скучно. Сытно, тепло, пьяно и скучно. Мир не то чтобы плох, мир скучен. Мир без перспектив, мир без обещаний…»

Да, это так: преобладание мира вещизма, в котором человек «, забывая о своей сущностной определенности, живет как «живая вещь» в котором скучно, невыносимо скучно, а книги в кабинете «составляют красивую цветовую гамму» и на поверку оказываются «вбиты и, может быть, даже склеены»  - вот в каком мире существуют герои Стругатских повести «Хищные вещи века». Да что там; само название – строчка из стихотворения Вознесенского – совершенно очевидным образом указывает на конфликт в преобладании неподлинного явления бытия.

Примечательна эта повесть в свете нашего анализа еще и тем, что Стругатские пытаются понять истоки этой проблемы.  А исток  -

 «М. Хайдеггер придавал технике «метатехническую» сущность, т. е. техника — это «…все то, что окружает нас… способ существова- ния бытия», который обретает в на- стоящее время угрожающий характер [Цит. по: 9. С. 126—127].»

И здесь один из первых выступает Олдос Хаксли, с «О дивным новом миром». Вещь, написанная почти уже век назад, сегодня уже не читается, как что-то фантастическое. Люди поглощены культурой потребления, жизни в мире вещизма, и даже сознавая это, никак не собираются с этим бороться. Люди живут вне хайдеггеровской «заботы» и даже такому провоцирующему к экзистенциальному переосмыслению событию, как смерть, выделены, извиняюсь за оксюморон, нивелирующие рамки. Перевес в сторону «настоящего» на лицо, и единственный персонаж, который является до конца «положительным» в антиутопии Хаксли, это дикарь. Дикарь с древними, но верными, почти интуитивными отношениями с танатосом, которые просто не позволяют ему забыться в этом торжестве гедонизма. Он единственный чувствует «неправильность» эвтаназии своей матери и в конце совершает самоубийство, приближая конец, который видится ему неизбежным, неоттягиваемым наркотиками и сексом, опять же потому, что дикарь – экзистенциальный герой. Вспомним Камю с его человеком абсурда. Это неизбежно человек, живущий в настоящем, но только через постоянное ощущение своей внезапной смертности. Собственно, последнего, самого важного пункта, и не хватает жителям мира Хаксли, и как это не ужасно, полное отсутствия в бытиеощущении «забегания-вперед» порождает уже не людей вовсе, а послушный животным инстинктам и хозяину-пастуху - скот.

Корни антиутопии – не только тоталитарный режим, не столько, сколько появления у общества возможности не затрачиваясь столько на работу – иметь все необходимое. Элетроэнергия и машины все делают за нас. Появляется возможность быть счастливым и вот опять мы убеждаемся, что человеческое счастье катывается к тупому труду.

Тоталитарный режим – не новость для человечества. Вообще, ничто фактически не ново, неожиданным может оказатся лишь угол зрения, сочетания и процентное соотношение старых ингридиентов. Тоталитарный режим через всеобщее «изобилие» - вот это новость.

Глобализация, индивидуальность : « ии подручно тоже озаботило публичное "мироокру­ жение". использовании публичных транспортных средств, применении публичной информационной системы (газета) вся­ кий другой подобен другому. Это бытие-с-другими полностью растворяет свое присутствие всякий раз способе бытия "дру­ гих", именно так, что другие их различительности выра­ женности еще больше исчезают. этой незаметности неуста­ новимости люди развертывают свою собственную диктатуру. Мы наслаждаемся веселимся, как люди веселятся; мы читаем, 126 смотрим и судим литературе искусстве, как люди смотрят судят; но мы отшатываемся от "толпы", как люди отшатываются; мы находим "возмутительным", что люди находят возмутительным. и, которые не суть нечто определенное которые суть все, хотя не как сумма, предписывают повседневности способ быть.»

Уход от «истинного бытия»:

Высвободившееся любопытство озабочивается видением однако не чтобы понять увиденное, Т.е. войти бытие нему, только чтобы видеть. Оно ищет нового только чтобы от него снова скакнуть новому. Для заботы этого видения дело идет не постижении не знающем бытии истине, но возможностях забыться мире. Оттого любопытство характеризуется специфическим непребыва­ нием при ближайшем. Оно поэтому ищет не праздности созер­ цательного пребывания, но непокоя возбуждения через вечно новое смену встречающего. своем непребывании любопытство озабочивается постоянной возможностью рассеяния. Любопытство не имеет ничего общего удивленным созерцанием сущего, 8uullut;;EtV, оно не стремится через удивление быть введенным непонимание, но оно озабочивается знанием, однако исключи­ тельно для сведения. Оба конститутивных для любопытства мо­ мента непребывания озаботившем окружающем мире рассея­ ния новых возможностях фундируют третью сущностную чер- 172 ту этого феномена, которую мы именуем безместностью. Любопыт­ ство повсюду нигде. Этот модус бытия-в-мире обнаруживает еще новый способ бытия повседневного присутствия, котором оно себя постоянно выкорчевывает. Толки правят путями любопытства, они говорят, что человек должен прочесть увидеть. Повсюду-и-нигде-бытие любопытства вверено толкам. Оба эти модуса повседневного бытия речи смот­ рения своей тенденции выкорчевывания не только наличны друг рядом другом, но один способ быть увлекает другой собою. Лю­ бопытство, для которого нет ничего закрытого, толки, для которых ничего не остается непонятым, выдают себе, Т.е. так сущему присут­ ствию ручательство предположительно подлинной "живой жизни". этой предположительностью однако кажет себя третий феномен, характеризующий разомкнутость повседневного присутствия.

http://helpiks.org/2-22585.html

http://p-w-w.org/?topic=13573.0

http://www.rusf.ru/abs/ludeni/hvv2.htm

http://www.taby27.ru/studentam_aspirantam/philos_design/referaty_philos_design/wesh_design/ponyatie-veshh-v-statyax-martina-xajdeggera-veshh-i-istok-xudozhestvennogo-tvoreniya.html

http://murzim.ru/nauka/filosofija/24745-ekzistencializm-filosofiya-suschestvovaniya.html

mydocx.ru/3-2141.html

http://abc.vvsu.ru/Books/filosofia/page0036.asp

http://www.rusf.ru/abs/rec/bor_khis.htm

http://www.rusf.ru/abs/ludeni/publ-21.htm

http://journals.uspu.ru/i/inst/ped/ped14/ped_30.pdf

Слово антиутопия давно уже стало популярным и в сознании массового читателя связано с такими именами, как Хаксли, Оруелл, Замятин. Однако культура антиутопий включает в себя много больше, чем несколько произведений с вымышленными пугающими мирами. Где-то в середине века XX почти каждое итературное произведение пронизано политическо-социальными мотивами, дуальной полемикой индивидуальности и общества, кича и личного мнения, конформизма и нонконформизма и еще одного, экзистенциального конфликта подлинного и неподлинного бытия. 

Хайдаггер не дает дает нам однозначной этической оценки этих миров, наше пребывание в мире неподлинного бытия - естественно (аналогия - личный "кич" каждого человека в романе "Невыносимая легкость бытия"). Однако доминация "мира хищных вещей"  -  приводит к сну разума, а он, как известно, порождает чудовищ. И эти чудовища - лишенные индивидуальности альфы беты, омеги и гаммы Хаксли, сошедшие с ума на почве гедонизма мокрецы, меценаты и рыбари Стругатских.

Надо бы как-нибудь выделить время и удалить все записи с прошлого года. Хватит уже сохнуть здесь этим соплям :)))

Немного про Моэма, Дидро и Станиславского. Отрывок из работы по философии

В этот раз я отнесся серьезней к творчеству философа прочитал помимо "Племянника Рамо" ещё и "Парадокс об актере" и ""Монахиня". Правда я так и не понял, зачем прочитал последнее.

Собственно, "Парадокс об актере" раскрывает одну из главных проблем актерского мастерства - сложная балансировка на грани "бытовухи" - слишком реалистичного переживания обстоятельств на сцене - и "наигранности" - уход в изображение этих переживаний. 

И я сразу вспоминаю роман Сомерсета Моэма "Театр". Очень показательно, как английский писатель на конкретном примере иллюстрирует эти два разных подхода к профессии. Джулия - главная героиня романа - самая знаменитая актриса Англии. Гениальность её игры не ставят под сомнение, и благодаря небольшим отрывкам из романа, мы можем составить мнение о её сути; во время разговора Джулии с её сыном Роджером последний говорит, что перестал ей верить, после того, как она, почти не переставая читать очень сильный монолог со сцены, "самым будничным голосом сказала режиссеру: "Что этот чертов осветитель делает с  софитами?"". На что Джулия отвечает:  "Но, милый, это и есть игра. Если бы актриса испытывала все те эмоции, которые она изображает, она бы просто разорвала в клочья  свое  сердце. Я хорошо помню эту сцену. Она всегда вызывала оглушительные аплодисменты.  В жизни не слышала, чтобы так хлопали.". Как мы видим, результат  холодного подхода к игре на сцене имеет оглушительный успех. А как же настоящее переживание? Искусство, как способ выражения собственной душевной муки? 

И снова я беру пример из этого же романа. Та же актриса, только теперь - не счастливая, омываемая лучами славы знаменитость, а просто брошенная женщина, пользующаяся сценой, чтобы выразить внутренниии страдания. И теперь её муж, человек, знающий о её игре все, спрашивает её: "Почему ты так отвратительно играешь?". И только "отодвинув свои личные  переживания  на  задний  план  и  став хозяйкой  своего  персонажа  она (Джулия)   опять   стала   играть   с   привычной виртуозностью. Ее игра перестала быть средством, при помощи  которого  она давала выход собственному  отчаянию,  и  вновь  сделалась  проявлением  ее творческого начала.". Таким образом мы получаем очко в корзину холодного анализа, за что и ратует счастливо "Первый" говоривший в "Парадоксе об актере" Дидро. 

Дидро признает актерское мастерство - исскуством, это несомненно, и применяет к нему те же требования. Актер должен создавать свою роль, как художник, мазок за мазком, запоминая самые удачные интонации и жесты. И дело не только в том, что это "разорвет в клочья сердце", но и потому, что "игра их (актеров, играющих нутром) то сильна, то слаба, то горяча, то холодна, то плоска, то возвышенна. Завтра они провалят место, в котором блистали сегодня, зато они блеснут там, где провалились накануне. Меж тем актер, который играет, руководствуясь рассудком, изучением человеческой природы, неустанным подражанием идеальному образу, воображением, памятью, —будет одинаков на всех представлениях, всегда равно совершенен: все было измерено, рассчитано, изучено, упорядочено в его голове.".

И все же я не могу оставить эту позицию без контраргумента. И возьму я его из знаменитого произведения Константина Станиславского "Работа актера над собой". Вспомним тот момент, когда Константин Сергеевич рассказывал о своем первом успехе, первой реплики, которая была правдива, естественная: ""Крови. Яго, крови!"  я  извергнул  из  себя  помимо  воли.  Это  был  крик исступленного страдальца. Как это вышло  - сам не  знаю. Может быть, я почувствовал в этих словах оскорбленную  душу  доверчивого человека ноискренне пожалел его.". Позже Торцов скажет, что это был почти единственный момент в спектакле, когда зритель и артист по-настоящему были включены в процесс. "Потому что лучше всего, когда актер  весь захвачен пьесой  Тогда он, помимо воли, живет жизнью  роли, не замечая, как чувствует, не  думая  о том, что делает, и все выходит само собой, подсознательно.". Впрочем и Торцов признает, что "к сожалению, таким творчеством мы не всегда умеем управлять.".

Уважаемый читатель, надеюсь, я не запутал тебя своими немного смешанными доводами в пользу и против естественного самовыражения актера на сцене. Потому что, если вчитаться хотя бы в одно из упомянутых мною произведений, то станет совершенно очевидно, что они все про одно. Про искусство. Про тяжесть творчества. Потому что актер никогда не выедет только на своей природе - она слишком непредсказуема и поддатлива переменчивым окружающим обстоятельствам. И это касается не только актерского мастерства, конечно. Творческий человек, если он по-настоящему горит чем-то изнутри и пытается выразить что-то великое, что нельзя просто показать словами "еда", "тепло", "секс", всегда будет мучиться, маленькими мазками создавая свои произведения искусства; будь то роль или картина, фуга или роман. Вспомним героя романа "Луна и грош", уже упомянутого мною автора Сомерсета Моэма. Лишь под конец своей жизни, проведя в творческих страданиях ("Не то, все не то!") около двадцати лет, постоянно рисуя картины, Стрикленд, уже ослепленный лепрой, наконец создает что-то по-настоящему, на его взгляд, стоящее (правда по его просьбе все это сжигается к чертям, но это не важно).

В театральном интситуте актеру дают все необходимые зачатки. Идти от нутра, зажигая себя, нужно так. А двигаться нужно так. Речь - четкая, даже если говоришь с разбитыми губами, подвешенный за ноги вниз головой и шепотом - зритель должен тебя слышать. И не смотря на все огромные силы, которые мы тратим каждый день, сваливаясь в часа два ночи мертвые, чтобы встать в шесть утра на репетиции, которые сами себе назначаем - мы лишь в самом начале пути, тыкаемся, как слепые, в подножие горы, которую нам (не всем, кстати) ещё придется покорять. Всю жизнь. И никто не дойдёт до конца. Потому что ещё никто не доходил. 

Поэтому я, учитывая мои успехи, скоро, по-видимому, последую примеру Ларри Даррела (раз уж я уже говорил про Моэма). 

Если бы я мог останавливать время...

Я бы позвонил тебе и спросил:"Привет, где ты?"

Ты, конечно, удивишься, почему я тебе звоню. Спросишь:"Лёша? Что случилось?"

-Где ты?

-Я, я дома. Что случилось, Лёш?

-Ты живешь все там же?

-Да... Я не пони....

Бросаю трубку. 

Я в аудитории. Преподаватель говорит про то, какими мы должны быть людьми. Ругается, конечно. Ребята сидят на полу и слушают. Ну, как, сидят. Ну, как, слушают. Кто-то лежит, кто-то в телефоне. Я осторожно проведу рукой по воздуху и все замрут. Звуки ударятся о стену и медленно погаснут. Я немного наслажусь тишиной... и выйду из аудитории.

Из шкафчика я достану свой рюкзак.

Город замер в зените. Несколько машин на узких улицах Ярославля, пустые, спокойные лица прохожих. Как паралитики. 

 Я зайду в туристические и продуктовые магазины, полюбуюсь спокойным городом, городом парализованным или просто притворяющимся застывшим.

 От Ярославля до Москвы не близко. Я дойду до вокзала

и пойду по шпалам. Солнце не заходит и начинает слегка напекать. Ноги проваливаются в железнодорожный гранит. В рюкзаке припасы и палатка, их тяжесть (особенно консервов) вскоре дают о себе знать. 

Последние пригородные строения скрылись за извилиной конки, а солнце так и не сдвинулось с места. Я достану из рюкзака палатку и брошу её в пробивающуюся весеннюю траву. Идти станет немного легче. 

Вскоре я выйду к табличке "Семибратово". Я уже изрядно вымотаюсь и решу сделать привал. Я тут же, на платформе, сниму рюкзак, достану пару банок тушенки, погрею ее на костре и с аппетитом съем, заедая хлебом из ближайшего ларька. 

Затем я лягу на асфальт станции,  долго буду смотреть на помертвевшие облака и вскоре засну.

Путешествуя так, я бы дошел до Москвы за неделю, питаясь мелким мародерством и ночуя по заброшенным домам вдоль железки или просто под открытым небом. А там от Ярославского вокзала до Москвы реки, и вдоль нее до Воробьевых гор, а от них в Ленинскому Проспекту, к Проспекту, на котором стоит твой Дом. Как-то там мои каракули под окном? Еще не стерли?

Я наберу на домофоне комбинацию,  и он приветливо запищит, приглашая меня внутрь. Я поднимусь на пятый этаж - твой этаж - позвоню в дверь.

-Кто там?

-Открой. Это я.

Привет...

Questo è tutto ciò che rimane.

  Сколько их было?, людей, затронувших мою душу и ушедших из неё?
  С каждой утратой, человек, уходящий от меня в другую, но тоже полную событий, жизнь, я чувствую странное чувство обязанности, словно я должен вернуть этого человека, словно главный виновник расставания - я, и горе мне, если я не чувствую желания вернуть назад нашу близость; но и испытываю горечь о том, что нельзя сохранить в своей жизни все столь дорогое, вырванное со слезами ссор и примирений, с собой. Все продолжает меняться, и мы вынуждены забывать близких и находить новых друзей, не лучше и не хуже старых. Просто новых. А предыдущие имена стираются из памяти, как номера из потрепанной телефонной книжки.

  И все же мне хочется сначала уточнить, что я пишу все это скорее для себя (хотя в этом утверждении, несомненно, есть доля лицемерия, раз я публикую это здесь) и не ставлю целью вспомнить всех. Это работа на несколько десятков томов, может, лишних жизней. Я просто хочу запечатлить тех, кого нельзя забывать. Мне так кажется, что нельзя. Не знаю, почему. Чувствую.




  Кого я помню первым, после мамы? Наверно, мой первый друг - Федя из детского сада. В памяти мало, что сохранилось об этом лопоухом и кареглазом мальчишке.  "Федя - съел медведя!" - дразнил я его. На тихом часу, полуголые, вылезали из опостылевших кроватей и бегали в туалет, хотя это было запрещено. Не то, чтобы сильно хотелось, но риск этих первых детских приключений нас манил, ведь стоило строгим воспитательницам в коридоре обернуться на шлепанье наших босых ног, и все пропало: сначала нагоняй от воспитательницы, потом от родителей и (самое страшное!) лишение на целую неделю десертов на завтрак. И вот мы, косолапя, перекатывая ступню с пятки на носок, стараясь не смотреть в сторону воспитательниц - обязательно почувствуют! - медленно бежим в сторону туалетов. Потом так же возвращаемся обратно, под завистливые взгляды парней и восхищенные - девчонок.
Впрочем, у нас было много методов убить время на тихом часу. Например - считать до какой-нибудь очень большой цифры шепотом. Кто быстрее. Если сбиваешься - начинаешь снова. Я всегда побеждал Федю, потому что не сбивался и знал все числа до тысячи. Федя не обижался и всегда признавал свое поражение, но, как только нас укладывали спать, снова заеивал наше соревнование.
  Помню, как-то на рисовании я сделал что-то не так и меня поставили в угол. Я стоял и изучал стены, рассматривая разные получающиеся из подтеков картинки, выдергивая ниточки, торчащие в краске. Я так этим увлекся, что, когда воспитательница сказала мне сесть обратно, услышал её только с третьего раза, что дало ей повод назвать меня тормозом и рассмешить этим группу. Я помню, как мне стало стыдно-стыдно и обидно, я дико разозлился до сжатых кулаков и сквозь зубы ответил:
-Я не тормоз. И я не выйду отсюда.
-Ну, постой, - продолжала язвить воспитательница, - если хочешь. Небось дома-то все любят, по головке гладят и в попку целуют! - ещё один взрыв хохота и Федя смеётся со всеми. Я сжался и отвернулся в угол, чтобы не расплакаться...
  Потом, когда Федя строил из кубиков пирамиду, я разнес эту пирамиду и подрался с ним, подрался первый раз в жизни. И украл у него маленькую железную машинку. Машинка была очень быстрая и с открывающимися дверками. Воровал я тоже первый раз в жизни.
Из-за постоянных жалоб воспитателей родителям пришлось забрать меня из того детского сада и с тех пор Федю я не видел.
  Что потом? Наверно, моя первая школа в Ясенево. Саша  - огромный боксер. Сломал мне нос в драке, и я наябедничал на него учительнице. Видимо, учительница с ним хорошо поговорила, потому что на следующий день он подошел ко мне и долго извинялся и даже предложил вместе ходить на бокс. Из-за ощущения собственной подлости и дурноты при виде его заискивающих глаз мне стало настолько тошно, что я тогда пообещался больше никогда не жаловаться и все проблемы решать самому. Нарушил я это обещание только один раз, в Южном Бутово, когда против меня ополчилась вся школа и, пока меня не было, парни разорвали мой портфель и растащили тетради и учебники из него по всей раздевалке. Я тогда снова прибег к помощи учительницы, к чести которой нужно отметить, что в конце разноса, который Марина Николаевна устроила, она добавила: "... и главное, что я узнаю об этом от третьих лиц, а не от Артема!", чем очистила мою репутацию и во многом способствовала прекращению травли.
Но я вспоминал Ясенево, школу №1103 им. Соломатина. Карим, низенький узбек, уже с двумя золотыми зубами, который совершенно ужасно читал и писал по-русски. Он очень уважал меня и тянулся ко мне считая, видимо, что я его брат "по крови". Паша Марченко. Амбал с голубыми, честными и добрыми глазами. Почему-то из всех бывших одноклассников его вспоминаю с наибольшей теплотой, хотя никогда не считал его другом. Но он первый всегда протягивал руку, если кто-то падал, делился своими бесплатными завтраками, со всеми, кто его просил, и никогда не начинал драку первый. Помню, Карим как-то вытащил у меня из тарелки в столовой бутерброд с колбасой. Я это заметил и сказал довольно тихо, но твердо:
-Отдай мой бутерброд.
-А он не твой.
-Мой.
-Чем докажешь?
-Ты свой уже сьел. Отдай мне мой бутерброд.
-А может я второй у кухарки выпросил? Не отдам.
-Отдай. Мне. Мой. Бутерброд.
Тут подошел Паша и, посмотрев на нашу ссору, просто сказал:
-Отдай Теме бутерброд. Это его.
  Карим немного поприперался, но отдал мои хлеб с колбасой. А Паша просто хлопнул меня по плечу, улыбнулся и пошел на урок. Хорошо он улыбался. Искренне. Но учителя его очень не любили. Учился он из рук вон плохо, к тому же общался с какими-то подозрительными ребятами. Я-то знал, что он добрый человек, но взрослым разве что-то докажешь?

Я и Миша. 24.05.2006

Михыч, Дима. Так звали моих лучших друзей в Ясенево. А так же Митяй и Сёма. С Михычем мы часто творили разного рода пакости - то выливали чернила на сушащиеся бельё соседей снизу, то кидали водяные бомбочки на прохожих, то надевали напалечники на выхлопные трубы машин и смотрели, как резинка с громким хлопком рвется, и хозяин машины с очумевшими глазами бежит смотреть, в чем дело. А как мы шутили на уроках, на пальцах рассказывая какую-нибудь шутку, иногда через весь класс, доводя друг друга до колик! Из-за того, что смеятся нельзя, становилось ещё смешней, и не раз мы доходили до такого состояния, что, покажи нам палец, и мы сползли бы под парты, еле сдерживая смех, что и происходило под конец самых скучных уроков. Миша пытался заразить меня футболом, но я из всех его страстных речей уловил только то, что ЦСКА лучшая команда всех времен и народов. Я часто приходил к нему домой, где он с матерью жил в коммуналке. Я кушал с ним суп, который его мама готовила, и мы вместе садились делать уроки, или смотреть мультики, или ставить опыты с электричеством, или играть в солдатиков, которых лепили из пластилина. Я уже сейчас не вспомню точно правила этой игры, помню только, как мы налепляли кусочки пластилина на доску и, передвигая эти кусочки по дереву, давили "солдатов" друг друга.
  И хотя я не понимал его футбольного фанатства, зато полностью разделял его страсть к нумизматике. Мы искали монеты под окнами, в лесах, в заначках родителей, в деревне и, что удивительно, действительно находили, иногда даже очень ценные экземпляры. Помню наше счастливое окно - в доме, стоявшем недалеко от школы - очень часто мы находили под ним монеты времен Романовых.
  Находили под окнами мы не только монеты. Однажды Миша палочкой подцепил с земли резиновый колпачок с какой-то белой жидкостью внутри. Целый год для нас было загадкой, что это. А потом мы узнали, и стало противно ходить под окнами.
  С Димой же я больше зависал на тему компьютеров, электронных игр и приставок. Я часто играл у него дома в Сегу или Playstation I. Консьержка его дома была его бабушкой и иногда, когда она болела и не могла сидеть внизу, в холодном и неуютном месте своей работы, там сидели мы с ним и играли в шахматы. Он почти всегда побеждал меня, привив отвращение к этой древней игре.
 Что касается Сёмы и Митьки, то это были те самые дворовые друзья, с которыми каждый день играешь в пионербол или волейбол, лазаешь по гаражам и крышам, встречаешься в магазине, у подъезда. Наши родители дружили, и я часто ходил к ним в гости. Сёма был "домашним мальчиком", во многом благодаря назойливой маминой опеке и истеричному характеру. Митю я не знаю так же хорошо, но они с Сёмой были очень похожи. Иногда все вместе, семьями, мы ходили на пикник в Битцевский лес, жарили сосиски. Дети бегали по лесу, лазили на деревья и сражались на палках, а родители сплетничали про каких-нибудь общих знакомых и фотографировали нас. На обратном пути из леса мы набирали полные горсти черноплодной рябины и кидались ею друг в друга, не переставая жевать эту вяжущую рот ягоду.
И со всеми ними, Ясеневскими, я каждое лето играл в футбол, а с первым снегом вставал на коньки. Катались с ледяных горок на ногах, кусках линолеума. Катались на снегокатах наперегонки, тараня друг друга. Свистели, кричали, закидывали друг друга снегом,  и валялись в сугробах, азартно набрасываясь на упавшего в сугроб товарища, стараясь утопить его в белой колючей массе, а потом быстро слезали и убегали от возмездия.
 Были у меня приятели и помимо школы и родного двора. Я ходил на курсы английского, занятия карате, плавания. Учился в музыкальной и театральной школе. Лучше всего помню уроки "специальности" в музыкалке. У меня была валторна, на которой меня учила играть молодая девушка. Я не вспомню её имени. Помню только её красивые длинные пальцы и всегда её немного грустное, немного строгое лицо, когда я снова приходил на урок не готовый. Она мучила меня по 3-4 часа, выдавливая максимум из четырех занятий в неделю, и под конец урока у меня отваливались руки от этой огромной медной хреновины и неприятно ныли губы, перетруженные напряжением, с помощью которого и рождается звук. Она меня очень любила, хотя очень часто ругала за мою лень. Когда я ушел, она подарила мне свой мундштук на прощание и просила, чтобы я не забывал тренироваться.
После занятий со мной у этой девушки шла по расписанию Настя - красивая и безумно милая девочка, которой я очень завидовал - она играла на блок-флейте, которая весила на порядок меньше моего "медно-духового". Я почти с ней не общался, до тех пор, пока не столкнулся в столовой музыкалки, где мы очень подружились и условились встречаться каждый день после занятий. Сейчас я понимаю, что я ей очень нравился, иначе бы она не решилась, отличница, примерная девчонка, приглашать меня к себе домой после уроков. Но тогда я этого не понимал, или просто не хотел понимать и искренне наслаждался нашей дружбой. Я так ни разу ей и не позвонил, после нашего расставания. Сначала не находил времени, потом потерял номер.
Думаю, останься я в музыкальной школе, нас бы ждал оркестр, гастроли, а потом, кто знает... Но я потерял её телефон, ушел из музыкалки и теперь вряд ли когда-нибудь с ней увижусь.
Почему-то хочется сохранить ещё одно ускользающее воспоминание, воспоминание о Наташе, девочке,  с которой я сидел за одной партой в школе. Вечно замкнутая в себе, застенчивая девочка с двумя косичками по плечи и зелёном платье в клеточку. Как-то на переменке девочки подошли ко мне и сказали "по секрету", что Наташка в меня влюбилась. Я, тогда полностью погруженный в книги и учебу, совершенно растерялся и не знал, что делать. Через неделю в меня влюбилась Лера, не менее застенчивая и неуверенная в себе девочка. Потом ещё кто-то из старших классов, я уже не помню имен...

  Но мама с папой решили, что жить впятером в двухкомнатной квартире неудобно, что нужно съезжать в трех-комнатную квартиру. Они нашли эту квартиру в Южном Бутово и назначили дату переезда.
  Конечно, я не был в большом восторге. Но почему-то понимал, что это неотвратимо и, главное, правильно. Я пообещал звонить друзьям и уехал много южней и западней Ясенево.
Долго у меня не было времени связаться, на новом месте было много проблем. А когда позвонил, оказалось, что друзья уже тоже переехали и никто не знает куда.
  Только через год я нашел их в контакте. Миша поступил в гимназию (куда мы поступали вместе, но я сдал экзамены на 5/5/2, а он 4/4/4, и я из-за двойки по математике не прошел). Он стал больше учится, у него появились новые друзья. Резко повзрослевший, он находил все меньше времени на общение со мной, а вскорости и совсем пропал.
  Что касается Димы, то он ушел в большой спорт и я тоже о нём больше не слышал, только   потом как-то прочитал в газете, о каком-то кубке, который они со своей футбольной командой выиграли, и с некоторой гордостью вспомнил о наших матчах.
  С Сёмой я виделся год назад. Он сильно вымахал и немного располнел. Его мама окончательно  сделала из него своё дитя, благодаря чему психологический возраст Сёмы законсервировался на уровне всё того же пятиклассника, только много более апатичного и знающего теперь уже высшую математику, благодаря усилиям мамки и её репетиров, усиленно готовящих Семёна в Бауменку.
  Пашка угодил в тюрьму, я так и не узнал, за что. Наверно, подставили свои же друзья.
Карима сбила машина. Я точно знаю, что он попал в больницу в тяжелом состоянии, мне рассказывал про это Миша, но больше я ничего не слышал.
  Наташа ушла в кулинарное училище. Я встретился с ней на улице, когда подрабатывал промоутером. Я раздавал рекламки "Media Markt", а она "мВидео". Я не сразу узнал ту застенчивую девчонку с косичками в этой стройной рыжей девушке с большими, черными глазами, подведёнными тушью. Мы немного поговорили, пока не подошел её парень. Я пожелал ей удачи и больше с ней  не пересекался.
  Как мне рассказывали, из самой скромной недотроги Леры, когда-то мило красневшей в моём присутствии, выросла стервозная шлюха, настоящая сердцеедка в постоянно-вызывающей одежде и с ярким макияжем, употребляющая наркотики и зависающая на каких-то диких рэйвах и оргиях...


 Уже наступило утро... Только сейчас, отвлёкшись, наконец, от своего повествования, я окончательно понял, за какую невыполнимую задачу взялся. Невозможно упомянуть всех, кто когда-то был в моей жизни. Всё равно кого-то приходится оставить за бортом. Да и текст не способен передать ту яркость, с которой возникают в моей голове все эти образы. За каждом из них стоит, пусть не сто, не десяток историй, но даже, если история одна, она -  моя история. И как бы я не ухищрялся в причастных оборотах, истории останутся только проекцией моих воспоминаний на ваш опыт. И мне немного грустно, потому что теперь, когда эти люди ушли, я чувствую одиночество, вспоминая нас. Что, как не общая память делает людей близкими? Что, как не лог приключений, "взаимных болей, бед и обид", общих радостей и общего счастья, делает нас близкими, дает возможность доверять и быть доверенными?
Как грустно, когда всё это богатство остаётся тебе одному.

Ti ricordi?

Mi ricordo.
А ведь недавно я был совсем мальчишкой. Таким, каким его описывают, наверно, разве что Крапивин или Гайдар. Смелый, юркий, бойкий. Благородный.
Почти не врал родителям, много дрался, защищал слабых, возвышенно любил красивых девчонок, и очень много читал книги и мечтал.
Мечтал, как мечтают мальчишки: о дальних странах, которые я повидаю с пиратской галеры, о битвах. Мечтал о красивой смерти в бою, и чтоб меня принесли, израненного, и меня оплакивала жена. Тогда я думал, что это единственное назначение жены - оплакивать павшего в бою мужа.
Мечтал о путешествиях с посохом и котомкой. Сам вырезал себе палку, прятал в рюкзак хлеб с сыром и по-тихоньку сбегал из дома в деревне; вырезал себе луки, мечи. Рубился с крапивой, как воин - с боевым кличем "Граааа!" нападал на неё.
Лазил в дом к соседям, когда их не было дома, через окно. Не знал, что делать с этим огромным домом, который неожиданно становился моим. Ходил по нему, представляя, что я хозяин.
Ходили на рыбалку, я постоянно запутывал леску. Влюблялся в девчонок, всегда безответно. Как Дон Кихот посвящал им подвиги и дрался с мельницами.
По ночам читал под подушкой Джек Лондона, Гарри Гаррисона, Бред Гарта, Брайана Джекса, братьев Стругатских, Николая Гарин-Михайловского и еще десяток писателей, высвечивая текст сначала экраном телефона, а затем карманным фонариком, и портя себе глаза от этого тусклого света. Всегда из-за этого невыспавшийся и вечно не здесь и не сейчас в школе.
Иногда, видимо, под влиянием американских боевиков, играл в супер шпиона, с собственной базой под столом. На базе лежали все необходимые вещи для шпиона - аптечка (коробка для всяких мелочей с приклеенным скотчем бумажным крестом и украденными из домашней аптечки пластырями и бинтами), пластиковый пистолет, набор "пулек" и "куртка шпиона" (до сих пор помню её - зелёно серая олимпийка с разными "шпионскими" нашивками и рисунками, например, запазухой был нарисован чертёж какого-то пистолета, сейчас я думаю, это был какой-то Глок, но тогда я был уверен, что это супер-секретные чертежи, которые нужно доставить в штаб.).
Обожал шашлыки и макдональдс, поэтому был всегда рад приезду отца, это всегда означало либо одно, либо другое.
Помню, как ловил бабочек маме в коллекцию. А как мы с мамой смеялись, когда мой отчим побежал за махаоном через всю поляну, через овраг, размахивая сачком, как маленький ребенок, и все не мог поймать эту огромную и безумно красивую, но шуструю бабочку. Но он все-таки поймал махаона. А через пять лет ушел от нас. Я помню и это. Весь год до этого они ругались почти каждую ночь. Отчим приходил поздно, пьяный и орал на маму. А я заворачивался в одеяло, слушал их и плакал, потому что чувствовал, что ничего не могу сделать. Я боялся, что папа ударит маму. Случалось, что и дрались. А потом весь день ходили по дому не видя и не слыша друг друга.
Тогда я получил ремнём в первый раз. Меня избил отчим, не помню за что. Было очень больно и кожу жгло полосками. Я тогда тоже ходил по дому не видя и не слыша отчима, а потом как-то взял и сказал ему в запале, что он мне не отец, чтобы наказывать. И получил пощечину.
Сейчас думаю, что справедливо получил. Не зря я называл отчима всегда папой и до сих пор называю. Он любил меня и проводил почти все свободное время со мной.
Но отчим ушел и мама стала злая. Она кричала на меня, била. Я часто стал получать палкой, ремнем или просто кулаками. "Я не бью, я наказываю" -  говорила мама. И это длилось долго, пока я не научился не боятся боли, и в один день, когда мама схватила ремень я не стал прятаться в углу, а спокойно стоял и ждал, пока она выместит злость. Все тело жгло ударами, но я не сдвинулся с места и ждал, пока мама устанет. А потом собрал свои вещи и первый раз ушел из дома.
Конечно после того случая совсем меня бить мама не перестала, но зато я больше не боялся побоев и криков матери "Вали из моего дома!". Я понял, что жить вне дома можно, голодно, холодно, но можно. Наверно с тех пор и появилась моя уверенность, что со мной все будет хорошо. Смог ведь выжить в одиночку. И я полюбил это одиночество.
 Потом пятый класс. Первая девушка. Сколько ей было? Я уже не помню, но звали её, кажется, Саша. Мы с ней очень хорошо общались, и как-то она позвала меня к себе домой, пока её родители были на работе и предложила "поиграть во взрослых". Типо она моя жена, а я её муж. Это было очень странно и непонятно для меня, то, что мы делали. Она сказала, что видела такое  в фильме. Мама разрешала ей смотреть телевизор после одиннадцати.
А дальше... А что дальше? Пьянки, драки на улицах, вечно сломанный нос. Первое предательство лучшего друга. Появление интернета. Секты. Какие-то банды, наркотики. Девушки с малиново-красным ртом. А потом вся эта жизнь.
Со временем прошлое кажется все светлее, а будущее затягивается мраком (с) Хранители.